История 2. Белые перья
Чердак был грязным, пыльным и пах кошками и голубиным помётом. Фарафонт чертыхнулся и. согнувшись в три погибели, полез под трухлявыми балками, обходя помещение по периметру. Необходимо было удостовериться, что дополнительные запоры, которые он установил на дверях, выходящих на чердак с других подъездов, надёжно закрыты. Убедившись, что всё в порядке, он подобрался к небольшому окошку, из которого он в прошлый свой приезд удалил стекло, и осторожно выглянул вниз.
Внизу всё было по прежнему: шумели машины, люди торопились домой с работы и – самое главное! – дверь нужного ему подъезда не заслонял какой-нибудь огромный автофургон с надписью «Хлеб».
Фарафонт взглянул на часы и удовлетворённо хмыкнул. Он, как всегда, прибыл на место вовремя – до назначенного времени оставалось десять минут. Он вообще всегда прибывал на место вовремя, эта пунктуальность и позволяла ему быть тем, кем он был, и при этом оставаться в живых.
Оставалось ещё время подготовить рабочее место и сконцентрироваться. Фарафонт, согнувшись, подошёл к окну, достал из кармана полиэтиленовый пакетик и рассыпал вокруг сложенных пирамидой кирпичей подобранный им на улице мусор – сигаретные бычки, фантики от конфет и использованную жвачку. Потом спрятал пакетик обратно в карман, снял с плеч рюкзак, достал и расчехлил инструмент, в который раз уже залюбовавшись отточенным совершенством оказавшегося в руках оружия.
Немецкая винтовка финского производства «Аншутц», калибр 22 Ремингтон или 5,6 мм, с небольшим магазином на пять патронов – он всегда отдавал предпочтение мелкокалиберному оружию. В Джона Кеннеди тоже стреляли из мелкокалиберного «Манлиехера-Каркано» укороченной модели калибра 6,5 мм, но там только калибр был небольшой, а патрон гораздо мощней, и оболочка у пули гораздо тяжелее этой. К тому же отсутствовал глушитель. Всё это повышало инерцию пули, а значит – и разрушающее действие. Фарафонта это не смущало – многие тысячи выстрелов на тренировках убеждали его в том, что миниатюрный патрон и мягкая свинцовая пуля без оболочки многое могут сделать, если оружие находится в умелых руках. А то, что руки Фарафонта были умелыми, у его клиентов сомнений не вызывало. Они просто не успевали об этом подумать…
Он, не торопясь, накрутил глушитель, мысленно поблагодарив немецких инженеров за заботливо подготовленную для этого резьбу, опустился на колени, а затем лёг, расположив ложе винтовки на заранее сложенных для этого горкой кирпичах.
Смущало Фарафонта только одно – настойчивая просьба заказчика стрелять точно в сердце или, в крайнем случае, в солнечное сплетение. Оптимальным местом всегда была голова или шея, где в узком месте проходят целые четыре крупные артерии, не считая более мелких сосудов, а ещё находятся позвоночник и трахея. Учитывая габариты человека, в которого он будет стрелять, и его массу, необходимо было обеспечить максимально точное попадание в зоны, указанные заказчиком, но Фарафонт верил в себя и в руки, которые его ещё никогда не подводили. Он всегда сливался с оружием, становился с ним одним целым. Он знал – если чувство слияния не появилось, если возникли мысли «попаду – не попаду», то всё – об успехе можно забыть. Можно смело зачехлять оружие и уходить. С ним такого никогда не было, но он знал людей, с которыми это случилось. Заканчивалось это, как правило, для них очень плохо.
«Думай о хорошем – всё должно исполниться!» – вспомнил он слова старой песенки о розовом фламинго, усмехнулся и продолжил подготовку. Он посмотрел в оптический прицел, одним глазом ведя сектор обстрела, другим оценивая окружающую обстановку. Через оптику на расстоянии сто метров галочка перекрестья или активная точка прицела могут полностью закрыть часть цели и вовремя вводить поправки, который, впрочем, на таком небольшом расстоянии не очень много. Правда, для пули 5,6 мм и резкий порыв ветра – уже серьёзная угроза, но Фарафонт твёрдо верил в себя и в удачу.
Он закрыл глаза, чувствуя, как тугой комок собирается, фокусируется свинцовой тяжестью в районе мочевого пузыря, а потом поднимается вверх и останавливается только в районе солнечного сплетения – в том месте, которое на Востоке считают главным вместилищем жизненной энергии Ци. Теперь нужно было заставить этот комок раздробиться, медленно рассосаться по всему телу, отозваться мелкими мурашками в пальцах.
Над головой в трухлявых стропилах что-то задвигалось, зашуршало, и на голову ему посыпались засохшие крупинки птичьего помёта, прервав медитацию. «Голуби! Чтоб их!» – он стряхнул с головы и плеч мусор и мелкие перья, злясь на то, что придётся настраиваться заново.
Несколько глубоких вдохов и выдохов с задержкой дыхания перед каждым, и он почувствовал, как организм насыщается кислородом и снова приходит абсолютное спокойствие, граничащее с пустотой. Слух уже не работал, сердце билось всё тише и тише, опустившись куда-то вниз. Фарафонт весь превратился в зрение, сосредоточившись на двери подъезда напротив. До назначенного времени оставалось несколько минут.
Отари Витальевич Квантришвили – основатель Партии атлетов России, Председатель Фонда социальной защиты спортсменов, мастер спорта СССР по плаванию, Олимпийский чемпион, заслуженный тренер РСФСР и прочее, прочее… а также просто криминальный авторитет по кличке Отари Тифлисский – откинулся в глубоком кожаном кресле и забарабанил пальцами по столу. Сегодня у него была назначена «стрелки» с Тимофеем Сильвестровым – человеком, обладавшим в криминальном и деловом мире почти таким же весом и влиянием, какого сам Отари Тифлисский себе позволить не мог. Отари Квантришвили – да, но не Отари Тифлисский – владелец заводов, газет, пароходов и каналов оптовой поставки кокаина через морской порт.
«Опять кровь будет. Много крови», – с раздражением подумал он. Затянувшаяся вражда с Сильвестровым продолжалась уже несколько лет. Война шла с переменным успехом, и сдаваться никто не собирался. Ихотя он давно уже привык к мысли, что войны без жертв не бывает, некоторые эпизоды этого противостояния даже у него вызывали отвращение.
Отари открыл вместительный ящик тяжёлого дубового стола и достал початую бутылку греческого коньяка «Метакса». Он любил этот неважный, честно говоря, коньяк ещё со времени кожаных курток, золотых цепей толщиной в палец, кроссовок «Адидас» и бритых затылков. Вкус его навевал воспоминания боевой молодости и именно поэтому Отари предпочитал его всяким «Хеннеси» и «Курвуазье».
Он плеснул грамм сто в огромный коньячный бокал, покрутил его в ладони, согревая, и залпом выпил.
«А вот этого делать не стоило! – заговорил надоевший внутренний голос. – Врачи постоянно твердят о том, что второго инфаркта ты можешь не пережить. А коньяк расширяет сосуды».
«Да чёрт с ним! – он безжалостно загнал обратно назойливого оппонента. – Будем считать, что я это за упокой души девчонок выпил».
Случившееся с двумя маленькими девочками было одним из эпизодов нескончаемой войны с Сильвестровым и лежало на душе у Отари огромным камнем, избавиться от тяжести которого было невозможно.
На прошлой неделе, приняв окончательное решение покончить с конкурентом раз и навсегда, он отрядил Сашу Солдата, своего лучшего специалиста по устранению ненужных людей, с заданием кардинально решить эту надоевшую проблему. Солдат задачу не выполнил. Заложенная под днище принадлежащего Сильвестрову «Мерседеса 600 SL» взрывчатка взорвалась не вовремя, унеся жизни водителя авторитета и двух игравших на детской площадке неподалеку девчонок – четырёх и шести лет. Вот этих-то двух девочек Отари – он знал это – никогда не сможет себе простить.
Он никогда не жалел о противниках, павших в бесконечной войне. Они знали, на что шли и за что погибали. Смерть детей легла ему на душу тяжёлым грузом, от которого он никогда не сможет избавиться. Мелькала мысль о Церкви, о покаянии, но Отари Тифлисский не верил, что построив часовню или соорудив тяжёлые золотые оклады для каких-нибудь старинных икон, он заслужит себе пропуск в Рай.
«Подумаешь об этом на смертном одре!» – оборвал он свои невесёлые мысли и, усмехнувшись, подумал, что смерть может быть в двух шагах ходит. Лет ему было уже немало, и образ жизни, который вёл Отари, трудно было назвать здоровым. К тому же, сердце, верно служившее ему во время его спортивных подвигов, подводило его всё чаще и чаще. Недавно случившийся инфаркт, после которого он, по словам врачей, три дня находился между жизнью и смертью, серьёзно его испугал. Впрочем, ненадолго: дела не заставляли себя ждать, и Отари, едва успев покинуть дорогую швейцарскую клинику, снова с головой окунулся в работу.
«Работа! – с неприязнью передразнил он сам себя. – В какую-то кровавую грязь погружаемся всё глубже и глубже! Дети ещё эти!» – он решительно налил себе ещё пятьдесят и, морщась, выпил их без всякого удовольствия, как лекарство.
Выпив, посмотрел на большие кабинетные часы, стоявшие в углу и каждый час отбивавшие время тяжёлыми мелодичными ударами.
«Без десяти три. Стрела в половину четвёртого. Езды, если без пробок, пятнадцать минут. С пробками – минут двадцать пять, может быть, тридцать. К тому же, на три-пять минут надо опоздать. Пусть Сильверстов знает своё место. Но собираться надо начинать».
Он дёрнул тяжёлый бархатный шнур старинного звонка. Став старше и богаче, он неожиданно для себя полюбил всякие барские штучки. И сказал бесшумно возникшему перед дверью в кабинет телохранителю и водителю Андрею:
– Через пять минут машину к подъезду.
– Оружие брать, Отари Витальевич?
– Как будто ты с ним когда-нибудь расстаёшься! – усмехнулся Отари, оглядев квадратную Андрейкину фигуру в пиджаке, который предательски топорщился под мышкой. – И вот ещё что, пусть ребята нас не пасут. Не надо. Вдвоём поедем.
Это был риск, но риск оправданный – пусть противник понервничает, подумает о том, какие же козыри у Отари в рукаве, раз он не боится приезжать на стрелку без бойцов.
«Ну, вот и всё, пора одеваться», – он подумал немного, надел тяжёлый кожаный плащ длиной почти в пол, вышел из кабинета и пошёл по застланному дорогой ковровой дорожкой коридору к парадному выходу из офиса.
«Три часа. Время», – подумал снайпер, сверившись со своими внутренними биологическими часами. Он не знал, почему, но они его никогда не подводили, подсказывая время с точностью до минуты. Было дело, во время службы в армии он выиграл немало споров, призом в которых чаще всего являлась бутылка водки, на эту тему.
Ещё тогда, когда он только получил задание и понял, кто на этот раз будет его клиентом, он удивился серьёзности предстоящей задачи и начал беспокоиться о собственной безопасности. Борьба двух криминальных тяжеловесов продолжалась уже почти пять лет, шла с переменным успехом, и конца края этой войне видно не было. Количество жертв исчислялись десятками, если не сотнями, причём хватало и невинных людей. Чего стоили только две девчушки, случайно погибшие от неудачного взрыва на Морской! Шуму вокруг этого случая поднялось столько, что казалось – виновники будут немедленно найдены и покараны по всей строгости Закона, но… Имена главных виновников так никто и не назвал – слишком в высоких сферах вращались участники конфликта и слишком большие бабки крутились в их бизнес-процессах.
И вот теперь он, Фарафонт, должен поставить жирную точку, последнюю точку в конце этого затянувшегося романа. Это льстило его самолюбию – на исполнение заказов такого уровня всегда приглашают только лучших специалистов, но одновременно внушало сомнения в собственной безопасности. Впрочем, он подумал об этом заблаговременно: продумал пути отхода (причём, совсем не те, о которых говорил Сильверстову, когда излагал план покушения) и перевёл все свои деньги на счёт, номер которого был известен ему одному.
Аванс был получен и вместе с деньгами, которые полагались в качестве окончательного расчета, составлял сумму, которой с лихвой хватало на то, чтобы исчезнуть и не работать больше ни одного дня до самого конца жизни. Это он и собирался сделать – благо документы и всё необходимое для исчезновения у него было готово заранее.
Сейчас, впрочем, Фарафонт об этом не думал. Он не думал ни о чём вообще – он превратился в машину, единственной задачей которой было поймать цель в перекрестье прицела и вовремя нажать на курок.
Правда, у Отари Квантришивили была репутация человека, который, если умрёт, то только своей смертью, да и то – если захочет, но Фарафонта это волновало мало. Он верил в свой глаз, руку и удачу – именно в таком порядке.
Сейчас же, в ожидании того, что дверь в перекрестии прицела вот-вот откроется, у него была одна задача – поймать цель в прицел, вести её от массивной двери до большого дерева, ветки которого могли загородить обзор, и где-то на середине этого последнего для Отари Квантришвили пути нажать курок.
Подъехали пара машин и припарковались неудобно для выбранного стрелком места – если что-то пойдёт не так, жертва сможет мгновенно использовать их, как укрытие. Думать об этом, впрочем, было уже некогда – тяжёлые деревянные двери открылись и оттуда, не торопясь, вышел высокий, крепкий, уже в годах южанин, одетый в длинное кожаное пальто. Выше и, не останавливаясь, как обычно делают люди, выходя из помещения на яркий солнечный свет, направился к распахнутой охранником дверце машины.
«Вот оно!» – Фарафонт задержал дыхание, палец напрягся в готовности нажать на курок, и вдруг в окуляре оптического прицела исчезло всё. Перекрестье, цель, улицу за ней, машины – всё заволокло мутным белым туманом. Стрелку на мгновение показалось, что он ослеп, но наверху, в гнилых стропилах, снова раздался шорох и треск, и на голову Фарафонта посыпался птичий мусор. Он оторвал руку от винтовки, смахнул заслонившее окуляр прицела белое перо, снова приник к оптике, но было уже поздно.
Человек, который должен был стать его жертвой, за это время дошёл до машины и погрузился в неё, оказавшись под защитой пуленепробиваемого стекла, пробить которое из мелкокалиберного «Аншутца» не было никакой надежды.
Фарафонт снял палец с курка и опустил голову на руки. Его трясло. Впрочем, самообладание взяло верх, и он привёл мысли в порядок.
Такого провала ему не простят – это было понятно. Сейчас нужно было думать о том, как уносить ноги, и подальше. Селиверстов будет его искать – и найдёт, если он сейчас поддастся панике. Действовать надо было быстро. Однако верный своей привычке всё доводить до конца, Фарафонт протянул руку к лежавшей винтовке и снял с неё прилипшее к ложу перо – то самое, что заслонило ему обзор.
Такого пера он не видел никогда. Большое, почти в ладонь и ослепительно белое – до такой степени, что на него, казалось, больно смотреть. А смотреть почему-то хотелось ещё и ещё. По кончикам пальцев, держащих перо, побежали приятные мурашки и стали подниматься вверх по руке.
Фарафонт какое-то время смотрел на белоснежный предмет, потом очнулся и сунул его в карман. Когда у него будет время, он обязательно с этим разберётся. А теперь надо бежать. Он торопливо открутил глушитель с винтовки, зачехлил её, сунул в рюкзак и, проклиная голубей и вообще всех пернатых в мире, покинул чердак, воспользовавшись путём исхода, известного ему одному.
Отари Витальевич Квантришвили, выйдя из офиса, вдохнул полной грудью пахнувший весной воздух, подумал о том, что с тяжеленным кожаным пальто он, наверное, дал маху – изжариться живьём при такой погоде, и, не торопясь, разместился на сидении подогнанного Андреем авто.
Тот захлопнул за шефом дверцу, обогнул автомобиль и сел на водительское сидение.
– Куда поедем, Отари Витальевич?
– К морскому порту. И поторопись – на мостах, наверняка, пробки.
Города, в котором одним из полновластных хозяев была Отари Квантришвили, стоял на воде, как какая-нибудь Венеция. Больших и маленьких мостов тут было двадцать три. Мосты эти были построены ещё в позапрошлом веке, рассчитаны на гужевой транспорт и служили постоянной причиной автомобильных пробок. Отари, впрочем, верил в Андреево водительское чутьё и знал – они приедут вовремя, минута в минуту.
Проехав пару километров по широкому, построенному в недавние годы проспекту, они добрались до узкого моста, куда, как вода из ведра, в небольшую воронку вливался нескончаемый автомобильный поток.
«Ну, всё, можно оправиться и закурить», – Отари вспомнил армейскую присказку, поёрзал на кожаном сидении, устраиваясь поудобнее, и достал из кармана пачку «Мальборо». Курение было ещё одной слабостью, внушающей опасение его врачам.
«Умру от курения, если Сильвестров не пристрелит», – усмехнулся он и удивился. Всё утро его мучило смутное, но тяжёлое ощущение надвигающейся беды. А теперь всё сняло, как рукой.
«Чёрт его знает, как пойдёт разговор на стрелке, но если у этого придурка Сильверстова будет хоть одно дельное предложение, я на него, пожалуй, соглашусь. Не буду упираться лбом, как баран в новые ворота – пусть поломает голову над тем, почему это я сегодня такой добрый».
Он щёлкнул зажигалкой, затянулся и с удовольствием выпустил ароматный дым. «Мальборо» было настоящее, американское, его присылали друзья из Штатов, и Отари ни за что на свете не променял бы его ни на одну другую сигаретную марку.
Всё было бы хорошо, если бы не маячили где-то фоном навязчивые мысли о двух погибших девчушках. Он постарался отогнать их, сказать себе, что ни одна война не обходится без жертв, но они не исчезали полностью, оставшись где-то в глубине души.
Они медленно продвигались в пробке, ожидая своей очереди влиться в узкое устье моста, и Отари, открыв окно, откуда резко пахнуло весной, оглядывал окрестности как будто в первый раз.
«Красиво», – думал он, глядя, как слева от него река, запертая между песчаными берегами, сделав широкую излучину, растворяется в сизой дымке моря. Где-то там, в устье, находился морской порт, где предстояла встреча.
Между тем, подошла и их очередь наконец въехать на мост и продвигаться по нему со скоростью черепашьего шага. Отари посмотрел на часы: «Успеем, это только по мосту ползём, как улитки, а за ним – широкий проспект до самого порта.
Они въехали на мост и оказались зажатыми между узеньким тротуаром и огромным междугородним автобусом.
«Случись что, и Андрюше придётся через пассажирскую дверь выбираться, водительская не откроется. Автобус не даст», – усмехнувшись, подумал он и вдруг что-то привлекло его внимание.
Впереди, метрах в трёх от его автомобиля, по узенькой пешеходной дорожке пробирались дети – мальчик и девочка лет шести-семи в одинаковых школьных форменных курточках и с рюкзачками за спиной. Идти им было неудобно – мешали то тут, то там занявшие половину и без того узкого тротуара автомобили.
Отари заметил, что справа от его машины начинался участок моста, на котором на протяжении метров десяти полностью отсутствовало ограждение – на прошлой неделе одуревшие от наркотиков мажоры устроили гонки с дрифтом по городу и вылетели с моста в реку. Никто, к счастью, не погиб, но ограждения у моста больше не было на том месте.
Вот через этот-то пролом и пробирались сейчас ребята, бесстрашно идя по самому краю тротуара. Они уже почти добрались до места, где ограждение начиналось снова, но тут стоявшая в потоке фура издала мощный, похожий на пароходный, гудок.
Не ожидавшая этого девочка испуганно отшатнулась, потеряла равновесие, попыталась удержаться за шедшего рядом мальчика, уцепилась за лямку его рюкзака, и они вместе соскользнули с тротуара. Мелькнули только форменные курточки, и детей на мосту не стало.
Увидевший это Отари и сам не понял, как освободился от тяжёлого пальто и оказался снаружи автомобиля, опередив Андрея, который, запутавшись в проводах автомобильной гарнитуры, пытался выбраться через пассажирскую дверь.
Подскочив к краю моста, он увидел в метрах десяти внизу две детских головы, которые то прятались под водой, то выныривали, влекомые не очень быстрым, к счастью, течением.
Времени на раздумья не оставалось, и Отари ласточкой полетел с моста вниз, радуясь по пути тому, что он экс-чемпион мира по плаванию.
Весенняя вода обдала, как кипяток, тонкими струйками забравшись под дорогой костюм. Сердце сжалось, да так почему-то и осталось в груди стылым комком, медленно прораставшим огненными ростками знакомой боли.
«Неужели инфаркт? – мелькнула мысль, но, вытеснив её, следом пришла другая: – Дети!». Отари, превозмогая боль, вынырнул, завертел головой, отыскивая детей, и увидел совсем рядом пёстрые пятна детских. В два мощных гребка догнав их, он одной рукой сгрёб детей в кучу, а другой мощным кролем направился к ближайшему берегу. Навыки чемпиона не подвели – он оказался на отмели через считанные секунды. Не выпуская детей, выбрался на берег сам, поставил на ноги их, успел увидеть людей, вприпрыжку сбегавших с пологого берегового откоса, несущегося впереди Андрея, и тут жуткий, ослепляющий приступ боли повалил его на колени, а потом на бок.
«Вот и шанс твой…» – почему-то некстати подумал Отари Тифлисский, подтянул ноги к груди, стараясь избавиться от невыносимой боли, вздохнул глубоко два раза и умер.
Он не видел уже, как тормошили чудом спасшихся детей подоспевшие люди, как подбежал к нему Андрей и пытался вернуть шефа к жизни неистовым искусственным дыханием, как сидел потом шофёр у тела в ожидании «Скорой», от которой не ждал уже ничего хорошего.
И только когда «Скорая» уже уехала, увозя с собой мёртвого Отара Квантришвили и промёрзших детей, Андрей раскрыл ладонь и посмотрел на белое птичье перо, которое снял с костюма шефа, когда того грузили в «Скорую». Большое белоснежное перо – перо, красивее которого он не видел в жизни ничего.
…Андрей закончил свой рассказ. Все глядели на него и молчали, обдумывая услышанное. Он протянул руку, налил себе почти полный стакан и, не предлагая никому, молча выпил.
– Ну, ты даёшь, Андрей! Вот это рассказал! – нарушил затянувшееся молчание журналист Иннокентий. – Об этой истории все слышали – столько шуму в газетах было, но после твоего рассказа… Я будто сам на чердаке том побывал! Тебе романы писать надо!
– Не хочу, – отозвался Андрей, – больно невесёлые романы у меня будут получаться.
– Так это ты, получается, Отари Квантришвили возил и охранял?
– Ну да.
– А что потом? Что потом-то было? – не мог успокоиться журналист. – С киллером этим?
– Не знаю. В тюрьме сидит. Двадцать три года ему вроде дали. У него помимо Квантришвили подвигов хватало. Бизнес Отари Тифлисского развалился, бывшие друзья собственность по кускам, как акулы, расхватали. Потом кто легализовался, кто в Думе заседает, кто в Государственных Департаментах на руководящих должностях, кого застрелили… А вот я таксистом работаю.
——————————————————-